В ритме Танго

Я часто прихожу в это кафе на улице Каминито, пью мате и записываю свои мысли. Здесь играет танго, а вечерами тела сплетаются в судорожно-страстном танце. Здесь пахнет ванилью и пылью, мягкие кресла дышат временем. Говорят, в этом кафе бывал Гардель, кто знает, может именно за моим столиком он напевал Por Una Cabeza.

Я смотрю на свои руки, на некогда тонкие мраморные кисти, а теперь сморщенные в пятнах, на огромные кольца, нанизанные на крючковатые пальцы, на пожелтевшие ломкие ногти в мелких ямках, смотрю и не понимаю как годы умудряются пролетать так скоро…

Он называл меня Bruja*, за любовь к тишине, приторные духи и большие серебрянные браслеты, то и дело соскальзывавшие с узких запястий… Он учил меня танцевать. Он смеялся и передразнивал неуклюжие движения, не понимая отчего я столбенею, как только ощущаю прикосновение его пальцев через тонкое платье. А я не могла унять непокорное сердце, не могла совладать с дрожью в коленках и неимоверным усилием сглатывала жесткий комок, подкатывающий к горлу…

-Mi bruja,- говорил он, — Отчего ты такая? Ты ходишь музыкальнее, чем танцуешь, девочка!
Я была для него девочкой, стеснительной школьницей, одной из многих, внимавших карамельным речам, девочкой, пьянеющей от его сигар и перестука дорогой трости. Но я была женщиной. Я была женщиной, любящей страстно и отчаянно, ревнивой, как дикая кошка, способной выцарапать глаза сопернице или заколоть возлюбленного стилетом.

Ну, что Вы улыбаетесь, дорогой читатель? Хотя, да, улыбайтесь, снисходительно и ласково, вспоминая свою первую любовь – долгожданную, сотни раз виденную во сне, и себя – поглупевшего, неуверенного, измученного сомнениями. Так бывает лишь однажды, и спустя годы всё это кажется смешным, далеким и немного постыдным…

— Mi bruja, ты не влюблена часом? – улыбался он, прекрасно зная ответ на свой впорос.

— Влюблена, сеньор, — отвечала я, потупив взор, надеясь на невозможное, мечтая о несбыточном.

— Уж не в меня ли, девочка? – он качал головой, — Ты же взрослая и сама все понимаешь…

Я понимала. Вечерами он сидел в этом кафе с увядшими женщинами, смотрел на их напудренные рыхлые лица, на истончившиеся губы и морщинистую грудь в вырезе дорогого платья, танцевал, шепча на ухо что-то, от чего они дребезжаще смеялись и нервно поправляли прическу.

А поутру они уходили от него заплаканными, счастливыми вернувшейся верой в себя, в свою привлекательность и молодость. Он же пересчитывал деньги и задумчиво смотрел на фотографию в позолоченной рамке – молодая женщина, некрасивая, но удивительно притягательная, сидела, скрестив руки на груди, чуть наклонив изящную головку с короткими вьющимися волосами. Как я хотела походить на нее, умершую от туберкулеза, прелестную француженку, привезенную им, словно трофей, из Марселя…

Моя мать сдавала ему эту комнату с темными шелковыми обоями, некогда роскошной, а теперь дряхлой мебелью: у стены стояла кровать с запыленным балдахином, рядом низенький костяной столик, в углу большой отцовский секретер, уставленный пустыми бутылками и книгами в потрепанных стертых обложках, напротив диван, обитый сливовым бархатом и пара кресел.

— Mi bruja, — заговорчески шептал он, — когда нибудь ты станешь таким же старым обмылком, как те дамы, что выскальзывают утром из моей комнаты, кутаясь в черную вуаль, боясь быть узнанными и опозоренными, тогда…

Он делал паузу и отпивал из треснувшего бокала шампанское.

— Тогда ты вспомнишь меня и поблагодаришь…

— За что? – спрашивала я, сжимая кулаки так, что ногти до крови впивались в ладони, но он не отвечал, лишь переводил взгляд на фото и грустно улыбался.

Он умер.

Нет, дорогой читатель, я не заколола его стилетом и не отравила мышьяком, это произошло уже тогда, когда я вышла замуж и уехала в необычную, пугающе-экзотическую страну…

Мне рассказывали, что он долго болел. Моя мать и прочие постояльцы нашего небольшого пансиона ухаживали за ним, подкармливали, оплачивали визиты врачей, но он неминуемо угасал и отдал богу душу в сочельник. Нашли его рано поутру, будто мирно спящего, прижав к груди портрет в золоченой рамке…

В тот самый день я, изнывая под лучами обжигающего солнца, брела по пустынным улочкам, вдыхая ароматы бадьяна, кардамона, имбиря и еще целого букета неизвестных мне пряностей; мимо проплывали павами узкоглазые прелестницы в расшитых одеяниях, под, казавшимися игрушечными, разноцветными зонтиками. Они изредка окидывали меня удивленными взглядами, морща отбеленные лбы, будто давая понять, что мне тут не место; проносились крикливые рикши, оглашая окрестности зазывными криками; в воздухе плотной шторой висела влажная пыль, моя блуза липла к разгоряченному телу. Я брела по извилистым кривым улочкам, редкий ветерок нашептывал мне слова полузабытого танго, и я не понимала отчего мутнеет перед глазами, а обжигающие капли стекают по лицу, свисают с дрожащего подбородка и падая, моментально впитываются в серый песок…

«Mi bruja,» — услышала я и обернулась, улица была пуста.

Я сижу в своем любимом кафе, перебираю воспоминания словно четки, записываю их в толстый блокнот, потягиваю через бомбилью* обжигающий мате и слушаю танго…

Я почти не помню своего мужа – пожилого сухощавого человека, смуглого со сросшимися на переносице бровями – овдовела через четыре месяца после свадьбы… Но я помню своего любовника, удивительно стройного раскосого азиата со смуглой безволосой кожей, величественного, словно император, и ревнивого, словно шекспировский мавр. Он покупал мне яркие платья, расшитые мелкими цветами и драконами, пел длинные, для меня нескончаемые, песни на непонятном языке, учил пользоваться палочками. Я тщетно старалась ухватить ими рис, палочки скрещивались и выскальзывали из рук, он смеялся, обнажая ровные белоснежные зубы… Он запирал меня в доме с тонкими стенами, через которые слышно было как кипит улица, сквозь щели проникали запахи восточных яств и огромные черные жуки, я бросалась в них шелковыми туфельками и громко визжала. Мы никуда не ходили вдвоем, либо он в одиночку, либо я под конвоем туповатой служанки в засаленном холщовом платье-рубахе вышагивала по улицам, вдыхая смрад вперемешку с ароматами пряностей… Он прекрасно владел английским, наверное лучше чем я, этот эрудированный и, в то же время, болезненно верный косным традициям человек был мне близким и непонятным, необходимым, но чужим.

Я сбежала, подкупив служанку дорогой побрякушкой, его подарком.

На пароходе играла музыка, я танцевала ночи напролет и засыпала лишь под утро — кажущееся невыносимо долгим путешествие пролетело незаметно в ритме танго.

— Вы беззаботная птичка, — смеялся светлобровый капитан, целуя мои плечи, — Маленькая беззаботная птичка, выходите за меня.

Я жмурилась от удовольствия.

— Ах, капитан, не старайтесь запереть меня в клетке, я все равно улечу.

Я старая и сморщенная, в неприлично открытом платье, с полной пепельницей окурков, пишу эти строки под танго, попивая мате с корицей.

Мы прожили с моим вторым мужем, капитаном, чуть больше двух лет, птичка упорхнула, обронив перо на прощанье – дочь я оставила ему.

Он был родом из маленькой деревушки, не умел ни читать, ни писать, маленький посудомойщик.

Он еле касался моей кожи горячими пересохшими губами, и проводил кончиками пальцев по пышной груди, выпирающей из туго зашнурованного корсета. Я заставляла его скатывать поочередно с правой, а потом с левой ноги ажурные чулки, покрывать мои икры поцелуями, покусывать пальцы ног и только после позволяла слиться со мной воедино. Ему нравились эти игры, он сдувал со лба густую русую челку и называл меня по итальянски — pazza.

Я хрипло смеялась, дорогой читатель, он был единственным, у кого я не требовала денег и дорогих подарков. Надеюсь, Вы не шокированы? И правильно, я спала с теми, кто мне нравился – с импозантным депутатом, дарившим обязательную золотую побрякушку после каждого визита; с рассеянным писателем-американцем, он приносил с собой бутылку анисовой водки и мурлыкал под нос дурацкие песенки, расшнуровывая мой корсет; с карточным шулером, лукавым и язвительным кокаинистом, привозившим из Парижа шелковые чулки и кружевное белье. Я отдавала им свою ласку не до конца, самый лакомый кусочек я хранила для этого мальчишки. Я устроила его в это кафе, да-да, именно в это кафе официантом. Он рос и менялся, выучился грамоте, стал писать музыку и прославился на весь мир… Как-то, спустя много лет, мы столкнулись на Пласа де Мажо, он удивленно приподнял бровь и прошел мимо, не поздоровавшись. Я не осуждаю, слава делает нас забывчивыми, ведь так? Он просто не узнал меня, конечно не узнал, как иначе…

Я кутаюсь в яркую шелковую шаль с длинными кистями, мате совсем остыл, и воспоминания теснятся в голове, тускнея на бумаге.

— Mi Bruja, ты прекрасна, — восклицает он, садясь за мой столик, — Не скучно одной? Может потанцуем?

Я машинально нащупываю кошелек и улыбаюсь… Утром я выйду из его комнаты счастливая, опьяненная, обманутая..

*bruja – исп. колдунья, ведьма.
*бомбилья – трубка, через которую пьют мате. .